элсин писал(а):
...Спасибо. Перечитал еще раз все. Загружу себе. Вот одно воспоминание, а какой пласт жизни, судеб стоит за ним. И судьбы родителей моей жены: Татьяны Перфильевны Трифоновой(Каверзиной) и Николая Петровича Трифонова... Они тоже жизнь своей семьи начинали на Времянке... Спасибо, Элсин.

анатолий писал(а):
...к-хе. По моему правильно - ЕЛЬЧИМО...

Домой
И вот мы с Машенькой отправились в свое запоздалое свадебное путешествие, как шутя объявили мы всем провожавшим нас друзьям. Ехали мы в большой кошеве, запряженной цугом, оба в тулупах и валенках, и с нами конюх, который должен был вернуться обратно в Каулец. Не могу не вспомнить о гостеприимстве местного населения — сибиряков. Мороз был крепенький — декабрьско-рождественский. Поздно вечером мы подъехали к Иркинеевскому лесопункту и остановились у первого попавшегося нам на глаза дома. На дворе темень. В окнах огня не видать — все спят, но на первый же стук ворота открылись и совершенно незнакомые люди, узнав, что мы едем через Богучаны в Москву, приняли нас как родных. Разложили на полу перины, постелили простыни, принесли одеяла, подушки. Накрыли на стол, быстренько раздули самовар и, как мы не отказывались, смущенные таким приемом, пришлось выпить и закусить.
Ранним утром при расставании с гостеприимными хозяевами мне пришлось долго перед ними извиняться за непростительную глупость: решил за постой рассчитаться с ними деньгами, но не успел протянуть их, как услышал от хозяев: "Зачем обижаете нас? Разве вы взяли бы с нас деньги, если бы нам пришлось остановиться у вас на ночлег?"
С теплым чувством к простым людям Сибири продолжили мы путь. Нам предстояло сделать еще одну остановку на лесопункте Ангарском, где я проработал и прожил шесть с лишним лет, где столько друзей и товарищей, с которыми начинал тяжелую, особенно на первых порах, жизнь ссыльного. В Ангарском друзья устроили прощальный вечер. Много теплых слов было сказано. Утром простились с ними. За нашей кошевой долго бежала сибирская лайка Булька, собака, которую Маша приютила и кормила всю предыдущую зиму. Хозяин Бульки, старый охотник-сибиряк, лежал в больнице весь ободранный после встречи в тайге с медведем. Жил он в деревне Ярки на другом берегу Ангары, оттуда и прибежала Булька. С трудом удалось отогнать ее от нашей кошевы.
К вечеру добрались до Богучан. Остановились у Бориса и Лизы Векслеров. Прожили у них пять дней, так как самолета на Красноярск не было. Все эти дни здорово пуржило. В леспромхозе по распоряжению А.Ф.Встовского со мной рассчитались, оплатили и все расходы, связанные с поездкой в Москву. Так что ехали мы с деньгами, которые должны были нам пригодиться, особенно в первое время, пока я не устроюсь работать. На прощанье Андрей Федорович еще раз сказал: "Помни, Михаил, если встретят тебя не так, как ожидал, и долго придется ждать работы, сразу телеграфируй, пошлем подъемные, заключим договор — и айда обратно к нам, не пожалеешь!" Поблагодарив за доброе ко мне отношение, я распростился с ним и со всеми товарищами по ссылке, работавшими в Богучанах.
Наконец пурга утихла, и мы с Машенькой через два часа приземлились на самолете в Красноярском аэропорту. Железнодорожный вокзал. Билеты на скорый поезд Красноярск-Москва. Телеграмма Толюшке. Время в дороге прошло быстро и весело. Ехали вместе с группой демобилизованных моряков, которые были всю дорогу навеселе и настойчиво приглашали нас с Машей в свою компанию. Ребята очень хорошие и мы, конечно, присоединились к ним, тем более, что для нас с Машенькой это было "свадебное путешествие". Ох, как мир тесен! Оказывается, с нами в одном вагоне ехал мой колымский "земляк", один из дружков Полтора Ивана, и представьте себе, прошло около 9 лет, а он меня узнал: "Привет, дядя Миня! А Полтора Ивана остался на Колыме, освободился, женился и "завязал", а я решил еще раз попробовать попытать счастья на материке". "Пробовать" он начал уже в поезде, на второй или третий день нашего пути. У одного из моряков пропали часы. Маша все чаще и чаще ощупывала себя в тех местах, где были зашиты заработанные деньги, трудовые сибирские. Благодаря моему вмешательству инцидент с часами закончился благополучно. Как исчезли, так и появились они снова у моряка. Посмеялись, вспоминая "колымские штучки".
Новый 1956 год встретили всей компанией в вагоне. На рассвете подъехали к Москве. Нас встретил Толюшка, который прямо с новогодней пирушки пришел на вокзал. Вот мы и дома. Кончилась моя жизнь ссыльного. Начинается новая жизнь. Что нам в ней предстоит? Поживем — увидим.

Компьютерная база данных "Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы" составлена Музеем и общественным центром "Мир, прогресс, права человека" имени Андрея Сахарова при поддержке Агентства США по международному развитию (USAID), Фонда Джексона (США), Фонда Сахарова (США). Адрес Музея и центра: 105120, г. Москва, Земляной вал, 5

Последние дни на Ангаре
В Красноярске я зашел в Красноярсклес, чтобы договориться о предстоящем увольнении. Начальник управления тоже уговаривал меня остаться, но я твердо отказался. Тогда, соединившись по телефону с секретарем крайкома по промышленности, он объяснил ему ситуацию. В результате мы были приглашены к нему на совместный разговор. Секретарь крайкома очень подробно расспросил о моем прошлом, о реабилитации, семье и тут же сказал: "Товарищ Миндлин, прошу вас учесть, что я веду с вами разговор не как с начальником лесопункта, а как с восстановленным в члены партии и, думается, игнорировать наши предложения о дальнейшей работе вам не следовало бы. А пока поезжайте домой, оформляйте свои дела и примите мои искренние поздравления с полной реабилитацией".
В Богучанах все меня поздравляли, особенно искренне радовались ссыльные. Я связался по радио с лесопунктом, просил выслать за мной лошадей и передать жене, что скоро приеду.
Андрей Федорович встретил меня очень тепло и, узнав о моих планах, промолвил: "Прекрасно тебя понимаю и настаивать перед партийными органами, чтоб тебя притормозили у нас, не буду, но посоветовать хочу. Не торопись покидать нас, не думай, что в Москве тебя встретят с распростертыми объятьями и предложат работу по твоим способностям. Не будь наивным человеком, не скоро все утрясется. Не торопись с отъездом". И когда я все-таки с этим не согласился, Андрей Федорович пожал плечами: "Будь по-твоему, но если можешь, прошу тебя завершить годовой план на Манзенском лесопункте, а я за это время буду подбирать начальника на твое место". Отказать Андрею Федоровичу я не смог.
На следующий день в Богучанском райкоме партии секретарь райкома тов. Бородовицын вручил мне партбилет и, как мне показалось, довольно искренне поздравил меня с реабилитацией.
После этого я с конюхом Василием верхом двинулся в Каулец. Благополучно прибыли в "Половинный". Там тоже уже знали, что я еду восстановленный во всех правах. Я первым во всем Богучанском леспромхозе обрел свободу, отсюда и понятное внимание к моей личности. Переночевал у завхоза, киевлянина Петра Карпенко, у которого собрались все работяги-ссыльные. Почти всю ночь провели в разговорах, а вопросов, разумеется, было немало. Утром, подкрепившись, двинулись дальше.
В Каульце встречали всем поселком, каждый хотел поздравить меня, и я загулял как никогда. Впервые за много лет был пьян и не только от счастья.
До конца года оставалось не более полутора месяца, и я со всей энергией включился в работу, помня о данном мне Андреем Федоровичем Встовским обещании не задерживать меня с расчетом.
Годовой план завершил и досрочно — 20 декабря 1955 года — лесопункт передал вновь назначенному начальнику. Получил на руки новый паспорт. Перед отъездом оформил свой брак с Машенькой. Ведь надо же, через 25 лет совместной жизни зарегистрировались в Каменском сельсовете Богучанского района Красноярского края! Правда, из этих 25 лет вместе мы были только 12, остальное время — в разлуке не по нашей воле и желанию, но ведь не зря говорят: "Разлука любовь бережет".

Здорово!

Реабилитация

Через две недели после разговора с Андреем Федоровичем я получил приказ директора о предоставлении мне месячного отпуска (не считая времени на дорогу в Москву и обратно) и маршрутный лист от Красноярского КГБ в Москву сроком на один месяц. Я тут же отправился в путь — лошадьми до Богучан, а в Москву через Красноярск самолетом.
В столицу я прибыл в середине августа 1955 года и остановился у тети с дядей на улице Жданова. Тетю застал в безнадежном состоянии — она болела раком двенадцатиперстной кишки и, по-моему, знала об этом. При встрече со мной все говорила: "Мишенька, хочу дожить до твоей реабилитации, а там можно и умереть".
В первый же день я отправился на Лубянку в КГБ, где предъявил свой маршрутный лист. Меня зарегистрировали, записали адрес, где я остановился, и предупредили — нарушение срока действия маршрутного листа на 24 часа будет рассматриваться как побег из ссылки со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я расписался, что меня поставили об этом в известность. Заранее заготовленные мною заявления о пересмотре дела я лично сдал в приемные ЦК и КГБ.
Вспомнив адрес бывшего секретаря Сталинского райкома партии тов. А.В.Осипова, при котором меня исключили из партии, арестовали и который знал меня по комсомольской работе в районе, я отправился к нему домой. Мне повезло. Александр Васильевич был жив. Увидел меня, обнял и прослезился. При обстоятельной беседе с ним я узнал, что он сам только недавно освободился и полностью реабилитирован. Он здорово постарел. Сын его погиб на фронте. Александр Васильевич мне пообещал, что постарается сделать так, чтоб мое дело проверили за то время, пока я в Москве. Тем более, что он чувствует себя виноватым передо мной, так как заседание бюро райкома партии, где меня исключали, проводилось под его руководством. То, что вслед за исключением меня арестуют, он тоже понимал, но ничего сделать не мог.
Созвонившись на следующий день с ним по телефону, я узнал, что он устроил мне прием в Комиссии партийного контроля. Представляете, как на меня посмотрели работники КГБ, дежурившие в проходной ЦК КПСС на Старой площади! Я ведь не мог предъявить им ни партийного билета, ни паспорта гражданина СССР, у меня их просто не было уже 18 лет. Единственный документ, который очень внимательно изучался в окошке проходной, был мой маршрутный лист Красноярского КГБ. Я назвал фамилию работника КПК, к которому следую, дежурный тут же с ним связался и, очевидно, получив телефонное подтверждение, выписал мне пропуск. Принявший меня работник КПК в беседе со мной интересовался подробностями моего ареста и следствия. Пообещав мне содействие, товарищ на прощание пожал мне руку, дал свой номер телефона, предложив мне через два-три дня ему позвонить.
Ободренный приемом в ЦК, я решил разыскать свидетелей, оговоривших меня на следствии — А. Шаповалова и Е. Ширяеву. Через адресный стол узнал их адреса и отправился к Шаповалову.
Прошло 18 лет с тех пор, как Шаповалов, чисто выбритый, в выглаженной военной форме, сидел передо мной и следователем Кошурой в Бутырской тюрьме, не глядя на меня, кивал утвердительно на вопросы, заданные следователем на нашей так называемой очной ставке. И вот теперь я поднимаюсь по лестнице дома, где проживает Шаповалов, с трудом сдерживая волнение перед встречей с ближайшим моим помощником по работе, которого я считал своим другом. Да и семье его я неоднократно помогал: дочка Шаповалова в детстве была слабенькой и больной, и я старался устраивать ее в санаторий.
На мой звонок дверь открыла молодая женщина, которая на мой вопрос, как мне увидеть Шаповалова, пригласила зайти в комнату и присесть. В комнате я застал, помимо дочери, жену Шаповалова, которую сразу узнал. Шаповалов еще не вернулся с работы, и мне предложили его подождать, но я, вежливо поблагодарив, сказал: "Очень прошу, передайте вашему мужу, чтобы он сегодня вечером никуда не отлучался, мне нужно с ним поговорить и я зайду через час-полтора". Внимательно и очень тревожно глядя на меня, жена спросила, что сказать Саше, кто его спрашивал. "Я — Миндлин Михаил", — и пошел из комнаты. Вскрикнув и подбежав ко мне, жена Шаповалова стала уговаривать меня попить чаю и подождать мужа. "Как Саша будет рад, что ты жив, Миша! Я не сразу тебя узнала". Остаться я не захотел. Выйдя с ней в коридор, промолвил: "О разговоре, который у нас состоится, твоя дочь знать не должна. Она считает отца своего честным человеком, пусть он таким для нее и останется, а ты, очевидно, в курсе дела. Я погуляю около вашего подъезда и встречу его с работы."
Долго прогуливаться мне не пришлось. Вскоре к подъезду подошел он. Я его сразу же узнал, хотя он из молодого, стройного в прошлом начальника отдела боевой подготовки превратился в сгорбленного человека с совершенно седой головой. Я окликнул его. Он узнал меня с первого взгляда и стал уговаривать зайти к нему. Я категорически отказался: "Тебе, по-моему, следует предупредить семью, что ты задержишься, нам с тобой предстоит серьезный разговор". От радостного и удивленного выражения его лица ничего не осталось. "Как хочешь, — ответил он, — подожди, я сейчас".
Минут через пять он снова появился на улице, и мы с ним вместе неторопливым шагом прохаживались вдоль новых домов по шоссе Энтузиастов. Я узнал, что Шаповалова здорово изуродовало на финской войне. Он инвалид, стал парторгом одного номерного института. Я спросил его: "Как ты после своих клеветнических показаний и предательского поведения на очной ставке со мной мог спать спокойно? Ведь ты после моего ареста, встречаясь с Машей в трамвае, соскакивал с него и переходил на другую сторону улицы. И вот что услышал в ответ: "Миша, я прекрасно понимаю, что подлость было давать показания против тебя, но иначе поступить не мог. Ведь если бы я посмел отказаться от подписи в протоколе, я тоже был бы арестован и осужден. И что стало бы тогда с моей семьей?" Выругавшись последними словами, я прорычал: "О своей семье ты подумал, а о моей?.. Ну, вот что, я приехал в Москву как ссыльный, добиваться справедливости. Если от тебя в течение трех дней не поступит письменного объяснения в КПК о твоем лжесвидетельстве, то я вынужден буду сам об этом написать".
Возвратясь домой, я долго не мог заснуть от волнения.
На следующий день я посетил Е.К.Ширяеву, она жила в одном из переулков у Чистых Прудов. Выглядела она для своих почти 50 лет прекрасно. Свое поведение не оправдывала, но просила учесть, что она по происхождению немка и опасалась неприятных последствий для себя. "Прости," — сказала она и прослезилась. Я не стал ей сочувствовать, только предупредил, что ее, возможно, вызовут при проверке моего "дела".
Срок окончания действия моего маршрутного листа быстро приближался, а меня все никуда не вызывали. Позвонил в КПК, разговаривал с инспектором, который принимал меня несколько дней назад. Из телефонного разговора понял, что для меня заготовлен пропуск в здание КГБ на Малой Лубянке.
С понятным волнением отправился в давно знакомое мне место. Это ведомство разрослось неимоверно. Раньше это было одно всем в Москве известное здание НКВД, выходящее на площадь Дзержинского. Сейчас КГБ занимал целый квартал: по Большой Лубянке за Кузнецким мостом, дальше "генеральского" гастронома, по малой Лубянке со всеми переулками и лабиринтами, да к главному зданию на площади пристроили второе. На контрольно-пропускном пункте после предъявления маршрутного листа дежурный выдал мне пропуск, предварительно с кем-то созвонившись. Я двинулся по длинному коридору, пол которого был устлан ковровой дорожкой. Стояла мертвая тишина, изредка нарушаемая стуком открывавшихся и закрывавшихся дверей кабинетов, расположенных по обеим сторонам коридора. Войдя в нужную дверь, я очутился в довольно большой комнате, где по углам за обыкновенными письменными столами сидели три работника, которые занимались какими-то бумагами. Поздоровавшись, я предъявил пропуск первому попавшемуся мне на глаза работнику и спросил, к кому я должен обратиться. И тут же в ответ: "Садитесь, пожалуйста, это ко мне, так что рассказывайте о своем "деле" все, что помните". Я как мог спокойно отвечал: "Все изложено в моем заявлении. Если же вам что-нибудь не ясно, я готов подробно объяснить". Началась беседа с вопросами, как проходило следствие, какие обвинительные документы мне предъявляли. Мои ответы воспринимались (как я почувствовал) с большим недоверием, особенно когда я рассказывал о методах следствия. Я сразу обратил внимание на то, что остальные работники прекратили перебирать свои бумаги и стали внимательно меня рассматривать и прислушиваться. Все трое были молоды, не более 26—28 лет. Я им сказал: "Вы можете мне не верить, это ваше право. Вы молоды, прошлое вам неизвестно. Я попросил бы вас заняться проверкой моего "дела" по существу предъявленных мне обвинений, это, по-моему, не так трудно, люди, которые приходили на очную ставку со мной, проживают в Москве, все протоколы следствия находятся, наверно, в сохранности. Я убежден, что добросовестная проверка моего заявления приведет к моей полной реабилитации. Прошу учесть, что я могу находиться в Москве еще не более двух недель. Срок действия моего маршрутного листа один месяц".
Меня заверили, что постараются в ближайшее время разобраться и о результатах поставят меня в известность. Дали номер служебного телефона, сказав при этом: "Справьтесь через неделю о ходе проверки". На этом наша первая двухчасовая беседа закончилась. Подписали пропуск, и я с облегчением покинул это ведомство.
Потекли дни ожидания. Конец моего отпуска приближался, и я решил дать телеграмму директору леспромхоза с просьбой о продлении отпуска без содержания еще на месяц. Через три дня у меня на руках была заверенная телеграмма: "Разрешаю дополнительный отпуск до окончания пересмотра дела. Желаю успеха. Встовский".
С этой телеграммой я отправился в ЦК КПСС к инспектору КПК с просьбой повлиять на соответствующие органы, чтобы там ускорили пересмотр моего дела. Наконец, за несколько дней до окончания срока действия маршрутного листа меня открыткой вызвали на Лубянку, где в "маршрутке" сделали отметку "до особого распоряжения". Вздохнув посвободней, я все упорней добивался ускорения пересмотра дела. Пришлось еще раз побывать у следователя, где мне наконец объявили, что мое заявление рассмотрено и с заключением следователя, утвержденным начальником следственного отдела КГБ, передано на рассмотрение Военного трибунала Московского военного округа.
Я неоднократно добивался приема у различных должностных лиц вплоть до зам. председателя военного трибунала округа с единственной просьбой — разрешить мне присутствовать при разборе моего дела на заседании трибунала. Добиться этого я не смог. Все майоры и полковники юстиции, у которых я побывал на приемах, отказывали мне. Все же мне удалось узнать дату заседания военного трибунала, но меня не только не допустили на него, но даже не дали пропуск в здание.
Почти до самого вечера протолкался я на улице, ожидая, когда смогу узнать результат. Наконец мне удалось соединиться по телефону с зампредом военного трибунала, который мне сообщил: "Военный трибунал дело пересмотрел, отменил постановление Тройки НКВД по Московской области и Особого Совещания МГБ СССР и за отсутствием состава преступления дело прекратил. Справку об этом можете получить завтра в канцелярии военного трибунала". Итак, 7 октября 1955 года я получил справку военного трибунала Московского военного округа о своей реабилитации. С этим документом я поспешил на Старую площадь, в приемную ЦК КПСС, откуда связался по внутреннему телефону с "моим" инспектором КПК, сообщил ему о решении военного трибунала и поинтересовался, когда можно ожидать пересмотра моего партийного дела. "Позвоните мне через два дня", — ответил он и заодно поздравил меня с реабилитацией.
Поспешил домой и обрадовал Толюшку и дядю. Тетя моей реабилитации не дождалась, она скончалась от рака 13 сентября 1955 года.
14 октября я был приглашен в КПК ЦК, где разбиралось мое дело. Докладывал инспектор КПК: рассказал о решении военного трибунала, где разбиралось мое дело и зачитал поступившее в КПК заявление Шаповалова. Меня тут же, без всяких обсуждений восстановили в партии с прежним стажем, и тут же было внесено предложение: Шаповалова за клевету на члена КПСС исключить. Вот тогда я и взял слово: "Если исключить из партии Шаповалова, то нужно будет исключать за такое же поведение очень много коммунистов. Ведь эпидемия страха захватила тогда не только таких коммунистов, как Шаповалов, но и занимавших более ответственное положение. Прошу учесть, что у Шаповалова судьба не из легких, он пришел с финской войны инвалидом". Решение КПК гласило: Шаповалова с руководящей работы снять и объявить строгий выговор с занесением в личную партийную карточку. После заседания КПК "мой" инспектор пригласил меня к себе в кабинет, поздравил с полной реабилитацией и предложил путевку в санаторий на два месяца для поправки здоровья. От путевки я отказался, мотивируя тем, что в Сибири осталась моя жена, и мне необходимо ехать туда, чтобы забрать ее и рассчитаться в леспромхозе.
"Ну что ж, — ответил он, — решение о вашей реабилитации будет на днях отправлено в райком КПСС по месту вашей работы, и там вы получите партийный билет". Из дальнейшей беседы с инспектором я понял, что местным партийным организациям предоставлено право реабилитированных коммунистов закреплять при необходимости на работе у себя в районе.
Попрощавшись с ним и поблагодарив за участие в моей судьбе, я отправился на центральный телеграф и дал телеграмму Машеньке: "Полностью реабилитирован, днями выезжаю. Миша". После зашел на Лубянку отметить маршрутный лист, но, узнав, что я реабилитирован, маршрутку изъяли: "У вас есть документ о реабилитации, вот и уезжайте по этому документу, когда вам будет нужно".
В один из последующих дней я добился приема у начальника управления кадров Министерства лесной промышленности. Узнав, что я работаю начальником Манзенского механизированного лесопункта, он долго и упорно убеждал меня остаться в системе Красноярсклеса, рисуя всевозможные блага и перспективы, которые меня ожидают при возвращении. Я ни на какие уговоры не поддавался и твердил лишь одно: "С меня вполне достаточно 18 лет, которые я отдал лагерям и ссылке. Постарайтесь найти и направить на работу в тайгу других коммунистов". Короче говоря, я добился от управления кадров документа, в котором ясно было написано: "Не препятствовать тов. Миндлину трудоустроиться".
Простившись с Толюшкой и дядей, я отправился в Сибирь, но уже не как ссыльный, а как свободный гражданин, правда, пока без паспорта.
Окончание следует