Она не может без тайги жить, а я теперь не могу без нее…
Письмо к Ю. Сущенко от 10.11.1971 года

Уважаемый Ефим Алексеевич!
После той трагедии, что случилась со мной в 1937 году и повторилась в 1949 году, когда все мои произведения, напечатанные и рукописные, незаконченная повесть «Инженер Галин», главы из которой печатались в журнале «Заря», и другие, мои фотографии, библиотека – все было конфисковано, забрано…
Вы спрашиваете про Валерия Подмогильного. Его роман «Место» я читал в тридцатом году. Этот роман произвел на меня большое впечатление. Не зная автора, я думал, что он – человек с богатым жизненным опытом. Но когда прочитал положительную рецензию на роман, узнал, что автор - совсем молодой писатель. Мамочка моя родная! Как же рано, как преждевременно, накануне больших творческих достижений, погиб большой талант! А сколько их погибло в те страшные часы дикого произвола!.. Ведь прошло много лет, а меня до сих пор преследуют страшные кошмары, которые мучили нас «врагов народа», в тех лагерях.
Мне и до сей поры дивно, как я мог пережить те гибельные часы? Как не сошел с ума! А были такие, что сходили с ума, были самоубийцы. Скажу Вам, что двадцать лет пребывания репрессированным не прошло для меня бесследно (1937 год – репрессия, 1957 год – реабилитация). Неожиданно пришла свобода. Я низко кланяюсь ЦК нашей партии, который раскрыл перед всем советским народом мерзкие дела заклятого агента и провокатора Берии и культ личности Сталина. Но организм мой подорван: нарушена центральная нервная система, сердечные приступы – все это свернуло меня с пути моих творческих поисков, моей литературной работы. Наша медицина пока еще поддерживает меня… И не только медицина.
В 1949 году меня снова забрали с Украины на вечное поселение в Красноярском крае. Из Днепропетровска отправили меня в этот холодный край в летнем костюме. Я лето проработал в колхозе, а осенью пришла ранняя, суровая ангарская зима. Я тяжело простыл и слег с высокою температурой. Мои друзья – такой же судьбы, что и я, работали в колхозе со мною, но ничего не заработавши, отправились с дозволения начальства на лучшие заработки в леспромхоз. А я больной и обессиленный лежал в бараке старого села Чадобец, которое примостилось на высоком каменистом берегу Ангары. Высокая температура как бы укачивала меня, и я засыпал… Тогда какие - то страшные призраки наваливались на меня … Я с криком просыпался, пытался подняться, но голова тяжелая будто налитая свинцом, снова падала на голый топчан. В минуты прояснения в голове, я понимал, что если никто не зайдет ко мне несколько дней, мой долгий трагичный путь закончится, и я был спокоен. Я все загубил в своей жизни, свои наилучшие мечты. Пропало желание, до каких - то высоких идеалов, до борьбы за лучшую жизнь нашего советского народа. Куда все подевалось? Исчезло.
За что меня мучили столько лет? За что? Мамочка моя родная: почему то вдруг припомнилась песня: « Ой, не давала бы, моя родная мать, тех бровей, а давала бы, моя родная мать, счастья-доли»
Нет, не закончился мой трагический путь в том старом селе Чадобец. Мои друзья уехали в леспромхоз, но про меня не забыли. Они попросили одну женщину проведать меня больного. Отсюда и начинается моя другая судьба. Про это можно написать новую повесть, или даже роман. Из того, что я встречал в жизни, из того, что читал, я пришел к выводу, что женщина любит мужчину красивого, свободного, в перспективе материально обеспеченного. Самой матерью-природой в них заложен здоровый инстинкт выбора… Женщина – мать рода человеческого. Отсюда и постоянное желание дать здоровый плод, здоровое поколение. И не только дать, но и вырастить, выучить.
Что я представлял собою? Ни красоты, ни силы, ни воли… Сломленный болезнью организм уже не сопротивлялся. И я до сих пор не могу представить себе, почему эта женщина взвалила себе на плечи такой тяжелый груз? Она лечила меня, поила, кормила, ходила за мной, как за маленьким ребенком. Сначала ходила ко мне в барак, а потом забрала к себе домой. Мало было поставить меня на ноги, надо было влить в мое сердце свежую струю животворной силы любви… Нужны были какие - то особые отношения, чтобы могли ожить мои замершие душевные силы.
И такие отношения нечаянно нахлынули.
Шли дни. Я потихоньку становился на ноги, а эта удивительная женщина сшила мне ватные штаны, новую теплую телогрейку, где - то достала валенки. Говорила, что если надо будет, у нее есть теплая собачья доха (шуба). Впервые услышал я о такой шубе. А тем временем за окном лютовал 450 мороз… Мне было понятно: она готовит меня к борьбе с суровой ангарской зимой. Я поневоле думал про то, когда и чем я смогу рассчитаться за все это? Удастся, может быть, мне упросить начальство уйти на заработки в леспромхоз, как только я окрепну духом и телом.
Так я себе думал, а тем временем в Богучанский райком почтой повезли заявление про то, что такая - то гражданка, член партии, взяла к себе в дом ссыльного, «врага народа», и живет с ним. Уже позже мне стало известно, что эта женщина – член партии, ее дочь и зять тоже – члены партии. Вот же, выходило так, что «враг народа» пролез в партийную семью и что же теперь будет? С таким вот «страшным подозрением» прибыл в деревню сам секретарь райкома, чтобы проверить так это или нет. Вечером пришла рассыльная из конторы колхоза и сказала Фекле Павловне, чтобы она немедленно шла в контору, так как приехал какой-то начальник из района и зовет ее. Бедная женщина и не знала, что ей думать, кто и зачем ее зовет. Но когда рассыльная наклонилась к ней и на ухо что-то прошептала, женщина побледнела, черные глаза ее стали большими и суровыми. Она что-то достала в своей зеленой сумке, завернула в белый платок и засунула за пазуху. Она оделась в ту самую доху, про которую говорила мне, и сказала: «Меня зовут в контору. Я скоро приду» Дочери и зятя в тот вечер не было, они были на каком-то собрании. Я не мог ни сидеть, ни лежать. Я ходил по маленькой комнате, где стояла моя кровать, и думал одно и то же: зачем позвали? Кто позвал? Почему так долго ее нет? Безнадежные предчувствия охватили меня…
А тем временем, когда я метался по комнате, как узнал позже, в конторе вот что происходило: секретарь Богучанского райкома сидел за столом, а перед ним стояла она, отвечая на его вопросы. Да, это правда, что она приняла в свой дом больного ссыльного, а в чем дело?
- А в том дело, - сказал секретарь, - что он «враг народа» и вам, как члену партии, не годится иметь с ним какие-то отношения и связи. Вы что, про это не знали?
- Я не знала, что больного беспомощного человека можно бросить на произвол судьбы, - ответила она. – Он рассказал мне про всю свою жизнь, и я поверила ему, что он никогда не был врагом партии, врагом Советской власти, что таких, как он, было много осуждено…
Секретарь сразу закричал:
- Ну-ну, поосторожнее выражайся! Что ты мелешь? Так уж ни за что и осудили! А ты ему уже и поверила. Ишь нашла безвинного!.. Он с высшим образованием, а ты…
- А я церковно-приходскую школу закончила… А он бывший батрак, такой же, как и я, тоже церковно-приходскую школу закончил, а только потом сам много читал и самостоятельно учился. Он все мне рассказал, и я ему верю…
- Замолчи! - крикнул секретарь.
Она еще ближе подошла к столу:
- Вы на меня не кричите, слышите? Я вам не раба! И в нашем советском букваре так и написано: - «Мы не рабы». Слышите!
Секретарь даже глаза выпучил. Он, очевидно, не ожидал такой отповеди. Уже тише спросил:
- Значит, он тебе дороже, чем партия?..
- А при чем здесь партия? – сердито продолжала она, - партия мне дорога, - голос ее сразу охрип, - иначе я не была бы членом партии, а только этот несчастный человек мне тоже дорог… Может… может, я всю жизнь ждала такого,… а вы хотите, чтобы я его бросила…
- Вот как! – Аж скривился секретарь, будто что-то кислое проглотил. – Ну, в таком случае, что же… Партбилет с тобою?
Молча, трясущейся рукою, она вынула из-за пазухи пакет, завернутый в белый платок, и положила на стол. Быстро повернувшись, она, молча пошла из комнаты.
Секретарь крикнул ей вдогонку:
- А жить с ним ты все равно не будешь? Мы его переведем…
Она даже не оглянулась. В тот вечер она пришла черная, как ночь. Глаза глубоко запали, и уже не усмехалась, как всегда.
- В чем дело? – пытался спросить я, - что случилось? Кто вас вызывал?.. Широко открытыми глазами она смотрела на стену и урывками говорила:
- Он звал… Секретарь райкома… Забрал партбилет. Почему?
Как ошпаренный, я сорвался с места и подошел к ней. Она глянула прямо мне в глаза и сказала: - За вас… зачем, говорит, я связалась с «врагом народа»…
Я схватил ее за руку:
- Бегите сейчас же, бегите немедленно к нему и заберите партбилет. Скажите ему, что я сегодня же уйду от вас, что между нами ничего не было, что я только больной лежал у вас, а теперь оклемался и пойду… Пойду сейчас…
Я схватил сшитую ею телогрейку и начал одеваться…
- Вы куда? – она схватилась за рукав телогрейки и потянула к себе..
– Вы никуда не пойдете…
Нет, нет, нет, не останавливайте меня, я пойду. Я не хочу накликать на вас, на всю вашу партийную семью такую беду. Такое несчастье. Сейчас у вас отобрали партбилет, а завтра арестуют и потащат в суд за связь с «врагом народа», а меня в третий раз будут судить за «развал» партийной семьи. Вы понимаете? Мне не привыкать к тюрьмам и лагерям, а вам… Нет, нет, бегите немедленно к нему, бегите, заберите партбилет.
- Я никуда не пойду, - голос ее задрожал, в глазах заблестели слезы, - меня никто не арестует, я ни в чем не виновата. А за любовь не судят…
Она крепко обхватила меня за шею и заплакала. Я все понял. Я нежно гладил ее черные, пахучие волосы и сам плакал… Пусть что будет – то и будет!
Вот она какая, жизнь! Неожиданно приходят к нам – и горе, и радость, и счастье… Счастье… Надолго ли?
Дорогой товарищ Ефим Алексеевич, на ваше доброжелательное и искреннее письмо и также отвечаю искренне…Я Вам рассказал только фрагмент из истории моей жизни, о котором вы спрашиваете, почему я «застрял» тут, в Сибири.
Потому что, не только медицине я благодарен за двадцать лет, прожитых здесь, а и этому человеку – простой женщине-сибирячке, что так ярко напоминает мне поэму великого поэта народного горя Некрасова «Русские женщины».
После этого я еще не раз болел: в 1951 году я целый год лежал прикованный к постели – острый ревматизм. Я не шевелил ни руками, ни ногами. Как колоду, она поворачивала меня, поднимала, чтобы помыть, накормить, напоить меня. В начале 1951 года перевели меня с Чадобца в поселок Ангарский для работы в леспромхозе, думая, что она за мною не поедет… А она поехала. Тут и свалил меня ревматизм. Медпункт, что был тогда в Ангарском, ничего не мог со мной сделать, а меня подняла сибирская народная медицина.
А в 1956 году у меня начались сердечные приступы, а следом за ними присоединились спазматические приступы в голове. И что уж тут говорить про какое-то литературное творчество! Так, если есть настроение, - иногда напишу что - нибудь из стихов.
В 1957 меня реабилитировали. Фекле Павловне предложили вступить в партию, но она отказалась, сказала: « стара я уже стала, да и грамота моя небольшая… Да и отстала я за эти годы. Две дочери мои – педагоги, члены партии, им широкая дорога открыта – счастья им и успехов!»
Двадцатый год живем мы тут. Мой сын Алексей, который живет сейчас в Верхнеднепровске и работает инженером на электростанции, зовет меня «до дому», «на Украйну», а Фекла Павловна не хочет туда ехать. «Тут родилась, тут и помирать буду, - говорит она, - без тайги жить я не могу». Она не может без тайги жить, а я теперь не могу без нее.
Вернусь несколько назад. Десять лет тяжелой жизни, незаслуженных обид, унижений, издевательств, голода и холода… И наконец, последний удар, когда после десяти лет я приехал в 1947 году с сибирского лагеря домой больной, разбитый физически и морально, моя жена, с которой я прожил до репрессий двадцать лет, как увидела меня, всплеснула руками и закричала: «Ой, пропала моя жизнь! И зачем ты приехал? Там, в Сибири, нашел бы себе работу, нашел бы себе бабу, да и жил бы себе… А теперь у меня отберут пенсию за Женю». (Старший сын Евгений погиб на войне).
Это был последний удар… Оглушенный этим ударом, я прожил год или полтора, пока снова меня не забрали. И снова Днепропетровская тюрьма… Снова Красноярск. Богучаны. Чадобец…
И эта удивительная встреча почти на краю могилы. Эта бескорыстное самопожертвование, что разбудило во мне гаснущий пламень жизни. Своим поведением она говорила мне: « Ты потерял веру в идеалы, ты потерял веру в людей, в их прекрасное будущее? Стыд! Стыд! Видения тебя преследовали много лет – это лишь летаргический сон, навеянный дикими, звериными делами!.. Проснись и посмотри – как прекрасен белый свет! И люди есть, хорошие люди на этом свете! Давай руку, человек, и идем вперед…»
Я шел за нею все эти годы, но часто падал. Она снова подымала меня и вела дальше. Немало таежных тропинок мы с нею прошли. И какое горячее, терпеливое сердце надо иметь, чтобы пережить все то, что она пережила! И во имя чего? Во имя щедрой любви к человеку, которому выпало большое горе… Так на закате солнца, на склоне лет я узнал, что такое щедрая, бескорыстная людская любовь. И в своей несчастливой судьбе я все же счастлив хоть в том, что встретил в суровый час народных катастроф такую любовь.
Ни Украины, ни своих родных я уже, наверное, не увижу. Ехать мне одному невозможно, мне в дороге нужна «нянька». Такой «нянькой» может быть только Фекла Павловна, а на ее руках три внука… Вот так все переплелось в такой узел, что уже никому его не развязать.
Счастья вам и всего доброго! Кланяйтесь моим родным.
С уважением С. Мусияк

P.S. В последние годы своей жизни Спиридон Афанасьевич ослеп, его парализовало. И в письмах он мечтал умереть на Украине. В 1983 году С.А. Мусияк не стало. Умер он в поселке Ангарском, далеко от родного края, от которого был силой оторван. Одно из последних писем Ефиму Сущенко он заканчивает словами: «Радуюсь и по доброму завидую вам, вашей энергии. А я… устал, сгорел. Мое сердце в пепел сотлело. Прощайте»

"я жил счастливо и радостно, меня воспитали любить жизнь, любить людей. Кто-то явно, а кто-то совсем незаметно, но тем, что жил рядом. Пусть и не знакомый мне... Да так воспитали, что я по сей день - счастливый человек! Мне легко сказать им спасибо.Спасибо."
И я говорю все своей жизнью спасибо...

[ [ ..."Никто не вернулся в прежнюю душу", - свидетельствует В.Шаламов. Значит - вернуться нельзя? Не мне судить... А вот С.А.Мусияк - Я поднялся и пошел. Куда? Я снова пошел в тот широкий свет, навстречу новым страданиям... Поднялся и пошел, и свидетельствовал этому, - Солженицын, Волкова, Разгон, Жигулин, Гинзбург и сам Шаламов... Я их когда-то читал. Поднялись и пошли многие и многие другие. Поднялись и пошли, хоть все знали, что "выжить можно только случайно", что "избежать ничего нельзя", что "события всегда в нахлест. Так плеть работает.", что "выбора нет". Но не у них. Они поднялись и пошли "навстречу новым страданиям" "даже если о твоей жизни и её конце никто и никогда не узнает правды; даже если после смерти тебя снова оболгут"... И пошли не ради удовлетворения сугубо жвачных потребностей, но потому, что у них был СТЫД! Стыд перед собой, человеком!
А в итоге, я рождённый в п.Ангарский, там, где до 50-х годов было "хуже чем в лагере" - я жил счастливо и радостно, меня воспитали любить жизнь, любить людей. Кто-то явно, а кто-то совсем незаметно, но тем, что жил рядом. Пусть и не знакомый мне... Да так воспитали, что я по сей день - счастливый человек! Мне легко сказать им спасибо.Спасибо.

Дважды репрессированный украинский писатель и журналист
Мусияк С.А. В апреле этого года я получила письмо из Киева от И.В. Гаврилова, в котором он просил помочь в поисках сведений о судьбе брата его прадеда, Мусияк Спиридоне Афанасьевиче, уроженце Кировоградской области.
«…Осужден по ст. 20, 54-8, 54-11 УК УССР, отбывал наказание в виде тюремного заключения в г. Норильске до момента освобождения в 1947 году. После этого, повторно осужденный по этим же статьям, отбывал наказание в виде ссылки на поселении в с. Ангарское Богучанского района Красноярского края. Был реабилитирован в 1957 году и на момент смерти, по моим данным, проживал там же. Прошу помочь любыми сведениями, касающимися судьбы Спиридона Афанасьевича».
В архиве Богучанского загса подтвердили факт смерти Мусияк Спиридона Афанасьевича 9 апреля 1983г, о чем записано в акте № 8 от 26 апреля 1983 года.
На поселковом кладбище найдена могила. Удалось разыскать родственников Спиридона Афанасьевича, у которых сохранился небольшой архив. Его письма были написаны на украинском языке. В меру своих сил я сделала перевод.

За что все это? За что? "СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
СПИСОК
ОБВИНЯЕМЫХ ПО ВОЕННО-ТРОЦКИСТСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ, ПОДЛЕЖАЩИХ СУДУ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХСУДА СССР
25 августа 1937 года
ДНЕПРОПЕТРОВСКАЯ ОБЛАСТЬ
2-я категория
66. МУСИЯК Спиридон Афанасьевич "
АП РФ, оп.24, дело 410, лист 278

Справка Информационного центра ГУВД по Красноярскому краю.
Архивное дело пересыльного № СО-43563 с деталями отбывания заключения Спиридоном Мусияком.
"...осужден 17.09.1937 г. выездной сессией военной коллегии Верховного Суда СССР по ст. 20-54-8, 54-11 УК УССР к 10 годам лишения свободы и 5 годам поражения в правах...
Наказание отбывал в Норильском ИТЛ Красноярского края, куда прибыл 17.07.1939 из Орловской тюрьмы. Убыл в Сиблаг НКВД СССР Кемеровской области 05.07.1944 г.
Освободился из мест лишения свободы 04.08.1947 г. и уехал на жительство в с. Мануйловка Криничанского района Днепропетровской области.
Повторно был осужден 28.05.1949 г. Особым Совещанием при МГБ СССР... к ссылке на поселение в Богучанский район Красноярского края, куда прибыл 23.07.1949 г.
Из ссылки освобожден 15.09.1954...".

Письмо родным, 19 октября 1961 года
Уж сколько дней и сегодня стоит мороз: ночью 30-350, а днем – меньше, и светит солнышко. Как-то светлее на душе, когда светит солнце. А сегодня такой радостный день – я получил весточку от вас, мои дорогие друзья, мои родные Иван Митрофанович и Маруся, сестра моя!
Дорогой Иван Митрофанович! Человек – удивительное создание природы. Ты скажи, будь другом, это же не диво? Двадцать лет я был репрессированным. В 1937 году меня арестовали, а в 1957 году реабилитировали, и ты подумай – я не умер и не сошел с ума!
Умереть самому, кажется, было бы легче, да только после того, как в 1937 году меня не расстреляли, как хотели, а только «напугали» - за двадцать лет я не раз встречал смерть: голод, болезни, разочарования в людях, в жизни…
Я потерял веру в людей, их прекрасное будущее… Я потерял веру в партию, хоть не был членом партии, но верил партии, верил в ее великие идеалы… Слово «Коммунист» вызывало у меня великий образ гениального Ленина, которого я читал в начале двадцатых годов. А десять лет моей работы в редакциях газет и радио я шел рука об руку с коммунистами. У меня, бывшего батрака, не было иного пути – я верил партии, я верил коммунистам.
И вдруг разом то страшное лихолетье… Как гром среди ясного неба упало оно на головы тысяч и тысяч людей. Ни в чем неповинных людей, партийных и беспартийных. С теми коммунистами, что я шел вместе, которым верил, - я вдруг очутился за стенами тюрьмы. И коммунисты эти были не рядовые. Видные работники обкомов, облисполкомов, секретари районных парткомов, директора разных учреждений. С армии – капитаны, полковники, майоры…
Что произошло в партии? Я не знал. Я спрашивал коммунистов, которые сидели со мной в одной камере. Они тоже ничего не говорили, но очевидно было, что боялись говорить. Это были страшные часы недоверия, когда люди боялись друг друга…
Когда верные друзья боялись, открыто говорить между собой… Отец с сыном не мог говорить откровенно, а сын с отцом. Дочь не доверяла матери, а мать дочери. Лучшие друзья писали подлые доносы один на другого, так как их силою заставляли это делать следователи, их били, заставляли голодать, арестовывали их жен, сажали в тюрьму, а потом говорили: «Подпишешь этот протокол, выпустим твою жену, не подпишешь – осудим обоих разом».
Они, следователи, спекулировали на святой любви человека к жене, детям… Они втаптывали в грязь святые чувства товарища… И все это грубо выдавалось во имя высоких идеалов нашей революции, во имя коммунизма! Они заставляли подписывать мерзкие документы про то, что говорил ты и твой товарищ такой-то, или целый список товарищей, с которыми ты когда-то работал или только встречался, а может совсем не встречался – хотели уничтожить партию и советскую власть и восстановить в нашем крае фашистский режим, помочь Гитлеру и другим. Что тебя завербовал такой-то, а ты завербовал такого-то, и все вы хотели подрывать фабрики и заводы, убивать видных партийных и советских работников – аж до самого Сталина включительно!.. Вот такие провокационные документы заставляли подписывать всех тех видных партийных и советских работников, которых арестовали в 1937-1938 годах.
Когда вызвали на очную ставку моего соавтора Павла Нестерца, который был тоже репрессирован, чтобы он подтвердил навет на С.П. Мусияку, он сказал: « Ну что же, если вам так надо, то я подтверждаю свои показания»
А если несчастные люди отказывались подписывать, тогда их били, морили голодом, запирали в горячей камере с высокой температурой, где люди задыхались, умирали, но не подписывали. Но многие и многие подписывали то, что давал следователь… Подписывали на себя, на своих товарищей, на близких и дорогих… Какой ужас! Какое страшное лихолетье мы тогда пережили.
Дорогие друзья мои, я никогда не говорил вам про то, что тяжело было вспоминать, а теперь скажу: в первую же ночь, как меня забрали – у меня вырвали волосы на голове в Днепропетровской тюрьме, били головой о стену. Ты помнишь, сестра, какая шевелюра у меня была?.. Бил меня не следователь. Следователь, ничего не добившийся от меня, вышел из комнаты, а в комнату зашел рыжий «дядя» 30-35 лет, от него пахло перегаром. Он тихо подкрался ко мне, схватил за чуб, намотал на пальцы. Я пытался вырваться, но напрасно: как железными клещами он дотащил меня за волосы до стены и захрипел:
- Что, гад, фашист, не подписываешь?
Он ударил меня головой о стену – раз, другой, третий… Он бил до тех пор, пока я не потерял сознание и не упал на пол. Потом меня облили водой… Потом довели меня до такой степени, что я говорил себе: - Боже, за что? Хоть бы смерть скорее, смерть. За что все это? За что? Прощай, жизнь… Прощай!!!
Тяжело мне вспоминать те ужасные часы! Все ж таки меня довели до такого состояния, что я подписал… Я подписал потому, что был в ненормальном состоянии. У меня выбили человеческое достоинство. Проклятие на головы тех, кто это делал… Проклятие на головы тех, кто руководил ими! На ХХ и ХХII съездах все выявилось. Теперь все ясно. Да не вернешь тех, кто погиб, не вернешь пропавших сил, которые бы пригодились для нашей родины.
Дорогие мои друзья! Мне тяжело теперь умирать потому, что пропали мои силы по тюрьмам и лагерям, потому, что я теперь не имею тех сил, которые были когда-то, когда я мыслил написать о нашей судьбе. А теперь я уже никогда, никогда не напишу его и в этом моя тяжелая болезнь… Болезнь моей души… Моя трагедия… Я плачу… Да что мои слезы? Не я их хочу,… они сами льются…
За что? За что так испортили мою жизнь? Не вернешь ничего, не вернешь… Мой любимый сын Евгений погиб за родной край, в борьбе с фашистскими варварами. Если бы я был рядом с ним и погиб - бы с ним за край свой родной, за Отчизну, за народ, я бы стал героем своей Отчизны……- а так жизнь моя столько лет в неволе…
Самое страшное, что я пережил, - это недоверие. Потерял веру в людей, которым верил, доверчиво шел за ними, рядом с ними, захваченный идеалами новой жизни. Это больше не жизнь, а животный инстинкт жизни. Так я прожил двадцать лет.
Друзья мои! Я был недалек от самоубийства. Особенно тогда, когда я вдруг попал в Сибирь – на Енисей, Ангару как вольно-невольный ссыльный. Раздетый, голодный, разутый физически и морально без веры и надежды.
Как выйду, бывало, на высокий каменистый берег Ангары, как погляжу вдаль… Эх, какой же ты широкий и прекрасный свет! И как мне тесно… дышать трудно… Холодно и неуютно стало жить в тебе… Я поневоле подходил на край высокой пятидесятиметровой кручи… И чем ближе я подходил, тем сильнее колотилось мое сердце. Внизу меж камнями клокотала и пенилась Ангара. Я высоко поднял руки к небу, прося прощения за свой поступок… Закрыл глаза, и … сердце заколотилось, а мысль билась в голову: «Что делаешь, сумасшедший!» Что делать? Я отклонился назад, упав на холодный камень. Стыд опалил мне лицо «Стыд! Какой стыд! Какой я жалкий человек. Скорпион, попавший в западню, кончает свою жизнь самоубийством… Так это ж скорпион…А я человек…Человек… Человек не имеет права покушаться не только на жизнь другого человека, но и на свою жизнь тоже… Не имеет права!» Я поднялся и пошел. Куда? Я снова пошел в тот широкий свет, навстречу новым страданиям…

Повторюсь.А то инет глючит.Сроду в демократах не ходил.С иронией принял перестройку и откровенно издевался над первыми богучанскими демократами.Больно странная публика в кучку сбилась.В партиях не состоял.Даже в родной КПСС.Это скорее к вам.Вы-то из тех,что давили лозунгами и демагогией на партсобраниях.Но защищать святые завоевания социализма не пошли.Билетик выкинули?Или храните как память?Я за советскую власть глотку не драл,но и никогда против нее не боролся. диссидентах не состоял,хотя некоторых знаю лично.Люди были очень интересные.

На топографических картах именно Ильчемо.Самая ранняя топосьемка 1925 года.По заказу правительства выполнена американскими топографами.Откорректирована в 1946 и еще раз в 1961.Интересно,что до самых последних дней,а может и сейчас,карты числились секретными.Непонятно от кого.Для допуска приходилось проходить долгую проверку в органах.За потерю грозил срок.Был случай когда планшет сгорел в балке.Обернулось это очень крупными неприятностями.