Слушать бабу Полю – одно удовольствие. Рассказывает так образно, что сразу перед глазами картинка рисуется. Да еще все приправляет ангарскими словечками и прибаутками, где не хватает слов – песенные или частушечные речитативы вставляет… Говорит, с малолетства такая разговорчивая. Хоть и выпало на долю жительницы поселка Невонка Пелагеи Николаевны Брюхановой немало жизненных испытаний и лишений, но и в свои 85 лет она сохраняет веселый нрав и оптимизм.

Прими, ангарская земля

А рассказать Пелагее Николаевне есть о чем. Например, о том, как ее семья, проживающая в деревне Самсоново Алтайского края, была раскулачена в 1933 году. «За что, крестна, кулачили-то?» – спрашивала повзрослевшая Поля у родственницы. За то, что отец и мать работали, не покладая рук, что имели свои поля, покосы, лошадей, коров и пасеку, правда, все это в придачу к четверым детям, племяннику-сироте и престарелым родителям. В детскую память пятилетней Поли навсегда врезалось как дедушка, мамин отец, метался по большому двору, ища, куда спрятать хоть какую-нибудь одежду и утварь, потому что к ним уже шли. Чудом уцелевшие от изъятия вещи не раз спасли семью от холода и голода уже потом, в Сибири.

— Помню, алая венчальная юбка у мамы была, с оборками, а до чего красивая! Дорожила ею мама, поэтому, как могла, оттягивала момент обмена юбки на продукты. В конце концов поменяла на хлеб.

Иногда вместо муки в обмен на добротную вещь какой-нибудь нечестный чалдон нет-нет, да и подсунет «лишенцам» отруби. Ждут мать голодные ребячьи рты, в окошко поглядывают. Уже по ее наказу травы разной нарвали, чтоб кашу варить: медунки, саранки, щавель; уже нарезали ее, нарубили. Придет хозяйка, печку на улице растопит, котелок поставит, в воду траву закинет, станет муку из мешочка сыпать – а она только сверху, дальше – отруби. Заплачет от обиды.

— Мамочка, не плачь! – обступят ее дети. – Не плачь! Мы и отруби съедим!

Так и жили. Сначала – в Червянке (Кежемского района), потом верхом на лошадях шесть семей перевезли в Имбу. От поселка одно название и было. Сколотили «лишенцы» барак с трех-этажными полатями, мужики посуды деревянной и «берестовой» наделали, из Червянки кто кастрюлю привез, кто ведро. В соседнюю Бидею обменивать вещи на продукты ходили.

Обжились, колхоз образовали «лишенцы». На месте тайги поля разрабатывали, хлеб сеяли, картофель-турнепс сажали. Лошади, овцы появились, ферма заработала, мельница. Привычные к труду были люди, не по воле своей пришедшие на Ангару, оттого и выдюжили. Наравне с ними «вгрызались» в неприветливую, но благодатную сибирскую землю их дети, срастаясь накрепко с ней своими потерянными душами.

  Потоскуй-Погорюй

— Мамань, чё это? – ранним августовским утром 1942 года девчонки с тревогой и любопытством смотрели на восток, где от земли ввысь по всему горизонту поднимались красные заревные столбы (зарница – С.К.).

— Это, дочки, отражение пролитой крови солдатской. Война ведь…

Врагов Советской власти не брали поначалу на фронт.

— Потом призвали 14 человек, – вспоминает Пелагея Николаевна. – Из них домой вернулся один только Петька Беляев, остальных убили. Мужиков постарше, и тятю нашего, в трудармию забрали. Потом черед и до нас дошел. Нюра-то, сестра моя, по возрасту подходила, а я мала была, 15 лет. Но за деваху, что должна была ехать, отец похлопотал, а за меня мама побегала-побегала, ничего не смогла сделать. И повезли нас в Потоскуй-Погорюй, слыхали о таком?

И снова картинка от Пелагеи Николаевны. Обоз из 12 санных лошадей растянулся через Ангару. Рядом с ним цепочкой идут девушки и мальчишки-подростки. Сопровождал их верховой милиционер. Под мартовским солнцем лед на реке уже подтаял, и валенки у идущих встали колом от воды. Им бы сесть в сани, проехать Ангару, ноги поберечь, но милиционер строго следит, чуть что – бичом бьет. Следит молодежь за ним глазами, видит – вперед отъехал – бегом на сани.

На многих одежонка плохая, от мороза не оберегает. По дороге четыре человека замерзли. А на Поле и Нюре – борчатки – длинные тулупы из овечьей шкуры, с Алтая привезенные. Хоть и тяжело идти, зато греют.

Все-таки трудно представить, хоть и говорим об этом много и часто, через какие испытания пришлось пройти нашим бабушкам и дедушкам, чтобы в нечеловеческих условиях остаться людьми: душевными, честными с собой и другими, щедрыми на ласковые слова и добросердечные поступки.

Деревня Потоскуй (в то время – Пинчугской волости Енисейской губернии, сейчас – п. Орджоникидзе Мотыгинского района), куда доставили молодую рабочую силу, наверное, не случайно так назвали ее основатели, потому как потосковать по родному дому и погоревать пришлось парням и девушкам немало.

— Потоскуй-Погорюй называли мы деревню. Ох, и намаялись там! – Пелагея Николаевна, как бы ни было тяжело, вновь возвращается к тем событиям военного времени, увлекая за собой.

О работе упоминает Пелагея Николаевна вскользь: хоть и была она тяжела, да не это было самым трудным. Молодой организм рос, требовал питания, а еды-то и  не было. Поэтому ярче в памяти женщины картины, связанные с простой житейской радостью.

Пасха. Барак «лишенцев». Здесь молодежь из Верхотурово, Мунтуля, Бедобы, Имбы… Решают, чем вкусненьким отметить праздник. Кто-то разведал, что в соседнем бараке евреи перебрали картошку: хорошую оставили, а гнилую за барак выкинули. Но следят, чтоб и эту никто не взял. Тайком натаскали парни картошки, девчонки из нее, мягкой и сладкой, на печке лепешечек напекли. Стол богатый получился: по две оладушки каждому досталось.

— Слышим – стукают к нам. Открючились, идет девочка лет десяти, ведет свою маму слепую. Женщина читает всякие молитвы, и кошелечек для милостынки держит. Денег у нас не было. И хоть и есть самим-то было нечего, поделились и дали. Женщина все благодарила. Наплакались вместе досыта.

Пришел момент, когда поняли, что уже «тюк» подходит, терять нечего: или умирать в Потоскуе, или сбегать. Сердобольный дежурный, что стоял на проходной в тот вечер, пропустил их. И они бежали.

Домой добрались много дней спустя.

— А Нюра Беляева как раз баню топила. Увидала нас, кричит младшему нашему брату: «Володька, иди встречай, твои старшие сестры идут!». А у него, помню, рубашка была, белые пуговички, косой воротничок. Бежит к нам, упадет, плачет. Мама на поле, он к бригадиру: как маму найти, Нюра и Полюшка пришли! Так мама три километра рысью, говорит, бежала, не останавливалась.

 И добрая работница, и песни петь охотница

Судить не стали беглецов: рабочие руки были позарез нужны везде. Отправили Полю в леспромхоз. И многие годы ее были связаны с заготовкой и транспортировкой леса. В мае 45-го на плоту встретила весть о Победе, в этот же год они объяснились с Андрюшей, ее будущим мужем, рано ушедшим из жизни.

С Невонкой Пелагею Николаевну Брюханову, или как ее все называют – тетю Полю, связывает 60-летний отрезок жизни. Здесь она похоронила мужа, здесь выросли ее две дочери и уже внуки и правнуки радуют бабушку.

Тетю Полю в поселке знают как хорошую певунью. Лет тридцать, вспоминает она, ездили они с коллективом по поселкам района, да и к соседям в Кежемский заглядывали. На ходу у нее в голове частушки складывались, да и сейчас тетя Поля мастер удивить своих родных и односельчан чем-нибудь этаким.

— С чувством юмора жить веселей. А жизнь у меня была – хоть кино снимай: то ли такое, чтоб люди плакали, то ль комедию.

Сейчас Пелагея Николаевна нашла себе другое занятие по душе: вяжет кружки, большие и маленькие, и на пол, и как подставки, любит дарить их близким и друзьям.

— Раньше таких ярких ниток не было, теперь вязать – одно удовольствие, – крючок в руках Пелагеи Николаевны так и мелькает, а ее еще сильный голос по-чалдонски протяжно выводит:

— Во курга-а-ане вОда закипе-е-ела…

С. КУЧИНА.

Фото автора.

п. Невонка

(АП)