(Продолжение)

Семья

ИЗЛОМ

В сентябре 1937 года судьба всей семьи Мусияк была бесповоротно трагически изменена. Спиридон Афанасьевич был обвинен в участии в контрреволюционной националистической организации, приговорен к 10 годам исправительно-трудовых лагерей и отправлен в Норильск. На Украине остались родители, жена и трое детей. В начале 1949 года, после долгих лет лишений и непосильного труда, больной, он вернулся домой. Но ненадолго. Уже в мае по тому же обвинению его выслали на вечное поселение в Красноярский край, село Чадобец.

В 1961 году, в одном из писем к младшей сестре Марусе и ее мужу Ивану Митрофановичу, жившим в Днепропетровске, Спиридон Афанасьевич с болью пишет о тех годах и о том, что пришлось пережить:

«Уж сколько дней, и сегодня, стоит мороз: ночью 30-35, а днем – меньше, и светит солнышко. Как-то светлее на душе, когда светит солнце. А сегодня такой радостный день – я получил весточку от вас, мои дорогие друзья, мои родные Иван Митрофанович и Маруся, сестра моя!

Человек – удивительное создание природы. Ты скажи, будь другом, это же не диво? Двадцать лет я был репрессированным. В 1937 году меня арестовали, а в 1957 году реабилитировали, и ты подумай – я не умер и не сошел с ума! Умереть самому, кажется, было бы легче, да только после того, как в 1937 году меня не расстреляли, как хотели, а только «напугали» – за двадцать лет я не раз встречал смерть, голод, болезни, разочарования в людях, в жизни…

Как гром среди ясного неба упало на головы тысяч и тысяч людей то страшное лихолетье…. Ни в чем неповинных людей, партийных и беспартийных. С теми коммунистами, что я шел вместе, которым верил, – я вдруг очутился за стенами тюрьмы. И коммунисты эти были не рядовые, видные работники обкомов, облисполкомов, секретари районных парткомов, директора разных учреждений, с армии – капитаны, полковники, майоры… Что произошло в партии? Я не знал. Я спрашивал коммунистов, которые сидели со мной в одной камере. Они тоже ничего не говорили, но очевидно было, что боялись говорить. Это были страшные часы недоверия, когда люди боялись друг друга… Следователи спекулировали на святой любви человека к жене, детям… Они втаптывали в грязь святые чувства товарища…

Дорогие друзья мои, я никогда не говорил вам про то, что тяжело было вспоминать, а теперь скажу: в первую же ночь, как меня забрали – у меня вырвали волосы на голове в Днепропетровской тюрьме, били головой о стену. Били до тех пор, пока я не потерял сознание и не упал на пол. Потом меня облили водой… Потом довели меня до такой степени, что я говорил себе: Боже, за что? Хоть бы смерть скорее, смерть. За что все это? За что? Тяжело мне вспоминать те ужасные часы!

За что? За что так испортили мою жизнь?

Друзья мои! Я был недалек от самоубийства. Особенно тогда, когда я вдруг попал в Сибирь, на Ангару как вольно-невольный ссыльный. Раздетый, голодный, физически и морально, без веры и надежды.

Как выйду, бывало, на высокий каменистый берег Ангары, как погляжу вдаль… Эх, какой же ты широкий и прекрасный, свет! И как мне тесно… дышать трудно…  Холодно и неуютно стало жить в тебе… Я поневоле подходил на край высокой пятидесятиметровой кручи…  И чем ближе я подходил, тем сильнее кололо мое сердце. Внизу, меж камнями, клокотала и пенилась Ангара. Я высоко поднял руки к небу, прося прощения за свой поступок…  Закрыл глаза, и … сердце заколотилось, а мысль билась в голову: «Что делаешь, сумасшедший!» Что делать? Я отклонился назад, упав на холодный камень. Стыд опалил мне лицо. «Стыд! Какой стыд! Какой я жалкий человек. Скорпион, попавший в западню, кончает свою жизнь самоубийством…  Так это ж скорпи-он…А я человек…Человек… Человек не имеет права покушаться не только на жизнь другого человека, но и на свою жизнь тоже… Не имеет права!» Я поднялся и пошел. Куда? Я снова пошел в тот широкий свет, навстречу новому…»

Спасение

Трудно представить, что переживали люди, оторванные от малой родины, семьи, привычного уклада жизни и брошенные в суровые ее условия. Суровые по климату и по отношению властей и окружающих. Но они начинали жить заново: работали, создавали семьи, растили детей. А главное, они снова начинали верить. Себе и людям.

Физически тяжелой болезнью был истощен Спиридон Афанасьевич в том далеком, 1949 году, когда его отправили в холодный край в летнем костюме, а осень выдалась морозная, и он слег в горячечном бреду в одном из бараков старого села Чадобец. Он готов уже был сломиться и духовно, перестать бороться с болезнью и закончить свой трагичный и, как ему казалось, долгий жизненный путь. Но добрые руки и сострадательное сердце женщины-сибирячки Феклы Павловны Соболевой, нечаянно встретившейся Спиридону Афанасьевичу в то лихолетье, вдохнули в него силы и новую веру в возможность счастья.

«Отсюда и начинается моя другая доля, – вспоминает он о тех событиях в 1971 году в письме к Ефиму Алексеевичу Сущенко, доброму другу семьи его сестры Марии, члену президиума Украинского товарищества охраны памятников истории и культуры. – Про это можно написать новую повесть или даже роман.

Я до сих пор не могу представить себе, почему эта женщина взвалила себе на плечи такой тяжелый груз. Она лечила меня, .поила, кормила, ходила за мной, как за маленьким ребенком. Сначала ходила ко мне в барак, а потом забрала к себе домой. Мало было поставить меня на ноги, надо было влить в мое сердце свежую струю животворной силы любви… Надо было каких то особых отношений, чтобы могли ожить мои замершие душевные силы. И такие отношения нечаянно нахлынули…

Шли дни. Я потихоньку становился на ноги, а эта удивительная женщина сшила мне ватные штаны, новую теплую телогрейку, где-то достала валенки. Говорила, что если надо будет, у нее есть теплая собачья доха. Впервые услышал я о такой шубе. А тем временем за окном лютовал 45-градусный мороз…   Мне было понятно: она готовит меня к борьбе с суровой ангарской зимой...»

Но не только с зимой пришлось бороться Спиридону Афанасьевичу и Фекле Павловне, чтобы отстоять право быть вместе. Они прошли через непонимание детей Феклы Павловны, осуждавших мать за то, что привела в дом «врага народа», подвергая тем самым опасности и всех их, ведь коммунистами были все взрослые члены семьи.

Прошла Фекла Павловна и через комиссию, которую лично возглавлял секретарь райкома партии.

«— Он – «враг народа» и вам, как члену партии, не годится иметь с ним какие-то отношения и связи. Вы что, про это не знали?

— Я не знала, что больного беспомощного человека можно бросить на произвол судьбы, – ответила она.

— Значит, он тебе дороже, чем партия?..

— А при чем здесь партия? – сердито продолжала она, – партия мне дорога, – голос ее сразу охрип, – иначе я не была бы членом партии, а только этот несчастный человек мне тоже дорог… Может… может, я всю жизнь ждала такого… а вы хотите, чтобы я его бросила…

— Вот как! – Аж скривился секретарь, будто что-то поганое проглотил. – Ну, в таком случае, что же… Партбилет с тобою?

Молча, трясущейся рукою, она вынула из-за пазухи пакет, завернутый в белый платок, и положила на стол. Быстро повернувшись, она все так же молча вышла из комнаты.»

Это был смелый, но и очень рискованный поступок, за который могла поплатиться вся семья Феклы Павловны. Обошлось, их оставили в покое.

«Дорогой товарищ Ефим Алексеевич, я вам рассказал только фрагмент из истории моей жизни, о котором вы спрашиваете, почему я «застрял» тут, в Сибири. Потому что здесь есть простая женщина-сибирячка, что так ярко напоминает мне поэму великого поэта народного горя Некрасова «Русские женщины». Это бескорыстное самопожертвование, что разбудило во мне гаснущий пламень жизни. Своим поведением она говорила мне: «Ты потерял веру в идеалы, ты потерял веру в людей, в их прекрасное будущее? Стыд! Стыд! Видения тебя преследовали много лет – это лишь летаргический сон, навеянный дикими, звериными делами!.. Проснись и посмотри – как прекрасен белый свет! И люди есть, хорошие люди на этом свете! Давай руку, и идем вперед…»

В 1957 меня реабилитировали. Фекле Павловне предложили вступить в партию, но она отказалась, сказав: «Стара я уже стала, да и грамота моя небольшая… Да и отстала я за эти годы. Две дочери мои – педагоги, члены партии, им широкая дорога открыта – счастья им и успехов!»

Мусияк С.А. и Соболева Ф.П.

Двадцатый год живем мы тут. Мой сын Алексей, который живет сейчас в Верхнеднепровске и работает инженером на электростанции, зовет меня «додому», «на Украйну», а моя подруга не хочет туда ехать. «Тут родилась, тут и помирать буду, – говорит она, – без тайги жить я не могу». Она не может без тайги жить, а я теперь не могу без нее…

Ни Украины, ни своих родных я уже, наверное, не увижу. Ехать мне одному невозможно, мне в дороге нужна «нянька». Такой «нянькой» может быть только Фекла Павловна, а на ее руках три внука… Вот так все переплелось в такой узел, что уже никому его не развязать.»

С. КУЧИНА.

(АП)

(Окончание следует).