Рейтинг: 
/ 2
/ 2
Детство его было коротким. В восемь с небольшим маленький Лио осознал, что он чужой в селе, где родился, где появились на свет его родители, бабушки с дедушками и даже прапрадеды.
Началась война, и с первых ее дней было объявлено о депортации немцев Поволжья. Последней из села Шиллинг Краснокутского района выселяли семью Эгоф. С небольшим скарбом и пятью детьми, младшей не было и годика, отец и мачеха Лио Карловича отправились в неизвестность.
И сейчас, спустя семь десятков лет, русский немец – так он себя иногда называет, плачет, вспоминая то лето, ту осень, ту первую для него суровую зиму в Сибири… Рассказывает коротко, без подробностей, видимо, не желая бередить в памяти то, что всю жизнь пытается забыть.
— Всюду были солдаты с винтовками. Паника, суета. Нас согнали в грузовые поезда, «телятниками» их называли. Вагоны набиты битком, не протолкнуться. Ехали без воды и лишь на остановках можно было подышать свежим воздухом.
Мамы Лио Карловича не стало, когда ему было четыре годика. Казалось бы, совсем еще крошка, но на протяжении всей жизни он несет в своей памяти ее образ и никогда не забудет тот день, когда она собрала всех ребятишек около себя, попрощалась и умерла.
— Отец остался с нами четырьмя. Моему брату Ивану годик всего был. И ведь нашлась такая женщина, пошла за вдовца с детьми. Я благодарен своей мачехе – она приняла нас, как родных и воспитала достойными людьми. Не бросила, когда жизнь была невыносимой. А ей, поверьте, очень тяжело пришлось.
Привезли большую семью Эгоф сначала в Канск. Вскоре немцев распределили по районам. Они попали в Абанский – в деревню Самойловка.
— Русского языка мы не знали, весь наш Краснокутский район был заселен немцами. И вот, представьте, идет война с Германией, от рук немецких солдат погибают чьи-то мужья, братья, сыновья, и тут приезжаем мы. Но несмотря ни на что – нас приняли. Помню, плачет Ида, молока просит (младшая в семье, сводная сестра Лио Карловича по отцу – А. Р.). Девять месяцев ей было, она уже ногами шлепала. Мама (мачеха) говорит мне: «Возьми ее, пройдись по дворам, попроси у кого-нибудь молока». А как просить? Я зашел в один дом к бабушке, показал на бутылочку да на сестренку. Догадалась женщина, что молока ребенку надо, налила. А я даже не знал, как поблагодарить доброго человека.
И председатель колхоза – фронтовик, лишившийся на войне ноги, не оставил семью голодать. Увидел, что дети мал мала меньше, вызвал главу семьи и велел готовиться к зиме – копать колхозную картошку – столько, сколько нужно, чтобы дети были сыты. А к первому снегу привез еще и дрова.
— Не прошло и месяца нашей ссылки – помер отец. Водянка у него была. Остались мы с мачехой. Через год опять всех нас согнали с места, привезли в Красноярск, а оттуда кого куда. Нас на илимках отправили в Богучаны. Вышли мы на берег и почти весь сентябрь жили под открытым небом на берегу Ангары. Дожди, помню, шли редко. Тогда климат здесь был совсем другой: лето стояло жаркое, а зимой доходило до 54 градусов мороза.
Первые два года ссылки Эгофы жили как кочевые цыгане. Канск – Самойловка – Красноярск – Богучаны… Осенью 42-го вместе с десятками других депортированных их заселили в бараки на территории Говорковского лесопункта. Когда заехали рабочие, всех немцев с трех бараков поселили в один. Потом стали распределять – в Климино, Пашутино, Заледеево, Чадобец, Сыромолотово, Бидею, Ирбу, Каменку, Пинчугу, Бедобу и по другим деревням, где были колхозы.
— Нас направили в Заледеево. Привезли сначала в Климино: вокруг люди, сбежались посмотреть на немцев – есть ли у них рога, как в народе говорили, и удивлялись, увидев, что мы такие же люди, как и они.
— Ох, и особенный же был тот народ! Золотой народ! Но некоторые нас встретили в штыки. Война же шла. Напьется какой мужик – или подзатыльник даст, или твердит, что привезли нас сюда, чтобы мы здесь подохли. Ребятня фашистами обзывала, но без зла. Души у людей были добрые.
Старшую сестру Лио Карловича, Лизу, в шестнадцатилетнем возрасте забрали в трудармию. На следующий год он и младший брат были устроены в школу. Одевали их всей деревней. Это было время страшной нужды. Голодали русские немцы, голодали и местные жители. Люди шли на воровство и, зачастую, в кражах винили «фашистов».
– Мы куски собирали, но чужого никогда не брали. Я очень хорошо был воспитан мачехой. Как-то она сказала мне: «Если узнаю, что ты украл кусок хлеба, я тебя из дома выгоню». По сегодняшний день мои руки чисты, воровством не запятнаны.
Мачеха, Дынбет Богдановна, одна всех детей кормила, одевала во что могла. Скромная она была, замуж так больше и не вышла. Да и кто бы посватался к женщине с таким «багажом»! Лио Карлович не раз во время нашей беседы со слезами на глазах повторял: «Спасибо маме, что не бросила».
Школьником средний из Эгофов был недолго. Трудовая биография Лио Карловича началась, как только он переступил порог первого десятилетия своей жизни. Окончил три класса, в четвертом был учеником только до обеда, а после 12-ти часов – работник скотного двора, возил навоз.
– И с тех лет до 1954 года я был в долгу у колхоза. Доходов не было. В войну все отдавали фронту, а после 45-го работали на восстановление России. Людям доставались крохи. Хлеба «чистого» народ не видел, выдавали овсюг. Его мололи и вместе с мякиной ели. Картошка была – на этом и выжили.
1954-й особенно памятен Лио Карловичу. Отличился этот год от других не только плохими, но и хорошими событиями. В этот год он сбежал из колхоза. 15 центнеров сена, которые тогда выдавали рабочим в счет заработанного, Эгоф по разрешению председателя колхоза продал, да продал не колхозу за бесценок, как предлагали, а в соседнюю деревню. Потребовали с него сено назад и пригрозили пятью годами тюрьмы, если не вернет.
– Ночью я пошел в Богучаны, 70 километров без отдыха шел. Мы тогда были под комендатурой, далеко от поселка уходить было нельзя, даже в соседний Чадобец, что в паре километров от Заледеево. В Богучанах у самого входа в комендатуру меня нагнал гольтявинский комендант. Доложил, что я сбежал. Меня арестовали на пять суток за то, что перешел дозволенные границы. А к первомайской демонстрации выпустили с условием, что после досижу оставшиеся дни. Я пошел к знакомому, и там случайно мне попала в руки газета, в которой опубликовано объявление о том, что по указу Верховного Совета с 26 апреля мы освобождены из-под комендатуры. Потом я доказывал, что отсиживать оставшиеся дни нет необходимости.
— Правда, освобождение это было условным. Нам сразу стали выдавать паспорта, но с пометкой о невозможности выезда за пределы Красноярского края. Я получил обычный паспорт, видимо, по ошибке такой выдали. Мне предложили работу по желанию. Давно хотел стать механизатором, но не имел возможности учиться. А тут для меня открылись все дороги. Окончательно нас реабилитировали в 56-м, к тому времени я окончил курсы трактористов-комбайнеров. 36 человек нас училось – все с 8-ю, 9-ю, 10-ю классами школы за плечами, и один я с четырьмя. На «отлично» экзамены сдали всего четыре человека, в том числе и я. Потом я еще два раза держал экзамены – на повышение все ходил и достиг того, что получил право работать механиком.
А сестренка моя, Ида, выучилась в педагогическом вузе на математика. Не знаю, как она туда попала, ведь в те времена немцам не разрешали поступать в высшие учебные заведения.
Лио Карлович был дважды женат. Как-то женщины спросили у его супруги, почему она не родит ребенка? И та ответила: «От немца я рожать не буду».
— Мне это передали, и я от нее ушел. Семь месяцев искал немку. И нашел – в Пинчуге. С Гильдой мы прожили 55 лет и никогда не повысили друг на друга голоса. Все вопросы решали мирно.
Первые годы супружества выдались несладкими. Выбирались Эгофы из нужды как могли. Родился сын, заработки мизерные, надеть было нечего.
— Но и эту жизнь мы прошли. Двоих детей с женой подняли. Дали им хорошее воспитание.
Лио Карлович и его супруга приросли душой к Сибири, практически забыли немецкий язык и никогда не думали о переезде. Но судьба заставила. Сильно заболела Гильда Иоганнесовна. После обширного инфаркта шансов на долгую и полноценную жизнь не было. Требовалась срочная операция, которую в России, увы, тогда не делали. Лио Карлович не мог смириться с мыслью о безвыходности положения.
— Поехал я в Красноярск и встретился там с подругой сестры, тоже немкой. Рассказал о нашей ситуации, она мне и говорит: «Собирайтесь и езжайте в Германию, получите гражданство, и там бесплатно сделают операцию». Я никогда не думал туда ехать. Это чужая для нас страна, родились-то мы в России. Но жену надо было спасать.
На сбор необходимых документов ушло немало времени. Через семь месяцев Лио Карлович получил вызов на тест – проверку на знание языка. Поехал в Новосибирск в посольство, сильно переживая, что язык помнит плохо, литературный немецкий не знает вообще, говорит только на диалекте, свойственном немцам Поволжья. Его приняли, задали вопросы, на которые Лио Карлович ответил, удивившись речи «экзаменатора» – он говорил на его же диалекте. Тест был пройден. Лио Карлович не стал скрывать, что болеет супруга и только в Германии ее могут спасти. В посольстве это учли и в ускоренном режиме оформили документы. Через полгода Эгофы получили право на переезд. Но Гильда Иоганнесовна отказывалась ехать в чужую, незнакомую ей страну. Уговаривал супруг, уговаривали дети: «Мама, поезжай, отец же тебя спасти хочет!» И она под напором мужчин сдалась.
— В 1996 году, успев к этому времени подкопить денег, мы поехали. Билеты нам оплатило немецкое государство, нас привезли в Брамш, сразу на неделю выдали по 50 марок, из них мы даже половину не истратили. Через несколько дней нас перенаправили во второй лагерь для иностранцев, потом переехали в третий – там мы должны были жить 6 месяцев, пока не оформятся все документы. В этом лагере нам уже по 750 марок в месяц выдавали. Я обратился к начальнику лагеря, сообщил, что супруга больна и ей необходима госпитализация.
Гильде Иоганнесовне в одной из лучших клиник Германии сделали операцию. После выписки Лио Карлович похлопотал, чтобы их переселили в лучшие условия. Документы были бы готовы только через два месяца, но пожилой паре пошли на уступки – выделили квартиру на первом этаже.
— Десять лет мы прожили в Германии, ежегодно приезжая в Россию. На то время дома у меня было два – Германия и Россия, но Родина одна… Я много слез пролил, тоскуя по родным местам. И когда мы в очередной раз приехали к сыновьям, жинка отказалась возвращаться в Германию. Уперлась, не поеду, говорит, и все. Плачет, ни в какую не хочет ехать. И изначально не хотела там жить. Поддался я ее уговорам. Остались здесь. Построили дом. А полтора года назад Гильда умерла.
Живет Лио Карлович один. Часто, управившись по дому, просматривает старые фотографии – где он с супругой, где детки маленькие, а среди них есть одна особенно ценная. Чудом уцелел снимок, на котором остались только очертания лиц его отца и родной мамы. Самого его на нем нет, он тогда еще не родился.
Свою мачеху, заменившую ему и мать, и отца, он помнит хорошо. Она прожила трудную, но правильную жизнь и умерла в возрасте 82 лет. Лио Карлович давно не был на ее могилке. Хочет съездить.
Иногда вспоминает отчий дом – тот, в котором родился и жил до 41-го. Особенно, когда на глаза попадается скалка – дедова самоделка.
— Скалка была уже выработана вся, я подшипники расточил и поставил, чтобы укрепить. Ею уж четвертое поколение пользуется.
Сохранилась в доме и ценная для него книга, взятая родителями жены в дорогу. Прочесть он ее не может, напечатана она готическим шрифтом на особом, старонемецком языке. Лио Карлович затрудняется сказать, сколько ей лет, но точно знает, что немало. Она занимает в доме особое место, бережно хранится и, наверняка, очень много значит для русского немца. А. РЯБОШТАН.
Фото автора. (АП)
Комментарии